Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Буря в стакане.
понедельник, 12 сентября 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Судзуки Харунобу.
Биография:
Настоящее имя художника — Ходзуми Дзиробэй. Он родился в Эдо (современный Токио), изучал живопись в школе Кано. Потом под влиянием Сигэнага Нисимура и Киёмицу Тории увлёкся ксилографией. Собственный стиль у художника сформировался довольно поздно, но за оставшийся короткий период (около 6 лет) он создал более восьмисот работ и около 20 иллюстированных книг.
Творчество:
Мастер уличных сценок и эротических сюжетов (шунга), одним из первых начал писать в 1760-х годах портреты актёров театра кабуки.
О творчестве Харунобу пишет Н. Виноградова в книге «Хокусай и японская гравюра» : « Гравюры Харуноба принесли в искусство более глубокое и тонкое, чем раньше, выражение эмоционального мира. Он широко использовал цвет и пейзаж для выражения чувств героев своих работ. Он первый сумел выразить состояние героев через условные, тонкие и мягкие оттенки цветов. Харуноба широко и свободно применял в своих гравюрах элементы пейзажа, включая их в общий эмоциональный мир гравюры. Поэтические трактовки пейзажа обогащали работы Харунобу чувством слияния человека и природы в духе японской традиции, но новыми средствами:цветом и линией. Он расширил круг тем и внёс в изображение повседневной жизни небывалые прежде ноты интимности и поэзии. Харуноба посвящал свои гравюры воспеванию поэзии будней, красоты и грации женщин».
С именем художника связано введение в ксилографию полихромного изображения. Технология изготовления гравюр в два-три цвета существовала уже с начала XVIII века. Увлечённый возможностью цветового изображения Харунобу начал печатать девятицветные гравюры с трёх досок, комбинируя три основных цвета — красный, синий и жёлтый, а потом увеличил количество досок до десяти, что позволило применить богатейшую цветовую гамму.
Попав в Европу, гравюры Харунобу оказали влияние на Э.Мане и Э.Дега.
В честь Харунобу назван кратер на Меркурии.
Еще работы Мастера
Биография:
Настоящее имя художника — Ходзуми Дзиробэй. Он родился в Эдо (современный Токио), изучал живопись в школе Кано. Потом под влиянием Сигэнага Нисимура и Киёмицу Тории увлёкся ксилографией. Собственный стиль у художника сформировался довольно поздно, но за оставшийся короткий период (около 6 лет) он создал более восьмисот работ и около 20 иллюстированных книг.
Творчество:
Мастер уличных сценок и эротических сюжетов (шунга), одним из первых начал писать в 1760-х годах портреты актёров театра кабуки.
О творчестве Харунобу пишет Н. Виноградова в книге «Хокусай и японская гравюра» : « Гравюры Харуноба принесли в искусство более глубокое и тонкое, чем раньше, выражение эмоционального мира. Он широко использовал цвет и пейзаж для выражения чувств героев своих работ. Он первый сумел выразить состояние героев через условные, тонкие и мягкие оттенки цветов. Харуноба широко и свободно применял в своих гравюрах элементы пейзажа, включая их в общий эмоциональный мир гравюры. Поэтические трактовки пейзажа обогащали работы Харунобу чувством слияния человека и природы в духе японской традиции, но новыми средствами:цветом и линией. Он расширил круг тем и внёс в изображение повседневной жизни небывалые прежде ноты интимности и поэзии. Харуноба посвящал свои гравюры воспеванию поэзии будней, красоты и грации женщин».
С именем художника связано введение в ксилографию полихромного изображения. Технология изготовления гравюр в два-три цвета существовала уже с начала XVIII века. Увлечённый возможностью цветового изображения Харунобу начал печатать девятицветные гравюры с трёх досок, комбинируя три основных цвета — красный, синий и жёлтый, а потом увеличил количество досок до десяти, что позволило применить богатейшую цветовую гамму.
Попав в Европу, гравюры Харунобу оказали влияние на Э.Мане и Э.Дега.
В честь Харунобу назван кратер на Меркурии.
Еще работы Мастера
пятница, 09 сентября 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Утагава Хиросигэ (歌川広重; 1797—1858) — японский художник-график, представитель направления укиё-э, мастер цветной ксилографии. Автор не менее чем 5400 гравюр. В лирических камерных пейзажах с жанровыми мотивами (53 станции дороги Токайдо, 1833—1834) передавал зыбкие состояния природы, атмосферные эффекты снега и тумана. Работал под псевдонимом Андо Хиросигэ (安藤広重
.
Хиросигэ родился на берегу реки Яйсу в городе Эдо (прежнее название Токио), предположительно в 1797 году. Его настоящие имя Андо Токутаро. Отец будущего художника, Андо Генэмон, был родовым придворным сёгуна. В юном возрасте Хиросигэ потерял, почти одновременно, и отца и мать. Смерть отца означала, что тринадцатилетний мальчик получил должность и обязанности начальника пожарной службы замка Идо. Хиросигэ служил на этом посту до 27-летнего возраста. Служба не требовала особого труда и позволяла юноше уделять многие часы рисованию. Изобразительным искусством Хиросигэ, предположительно, начал заниматься после того, как увидел работы Хокусая.
Самой ранней работой художника считается Процессия островитян Лечю (1836).
Хиросигэ умер в 1858 году в Эдо, во время эпидемии холеры.
Работы Хиросигэ, особенно его серии 53 станции дороги Токайдо (1833—1834) и 100 видов Эдо (1856—1858) оказали большое влияние на французских импрессионистов, в частности, на Моне и Билибина. Ван Гог сделал копии двух картин из цикла 100 известных видов Эдо.
Еще несколько работ великого мастера.
.Хиросигэ родился на берегу реки Яйсу в городе Эдо (прежнее название Токио), предположительно в 1797 году. Его настоящие имя Андо Токутаро. Отец будущего художника, Андо Генэмон, был родовым придворным сёгуна. В юном возрасте Хиросигэ потерял, почти одновременно, и отца и мать. Смерть отца означала, что тринадцатилетний мальчик получил должность и обязанности начальника пожарной службы замка Идо. Хиросигэ служил на этом посту до 27-летнего возраста. Служба не требовала особого труда и позволяла юноше уделять многие часы рисованию. Изобразительным искусством Хиросигэ, предположительно, начал заниматься после того, как увидел работы Хокусая.
Самой ранней работой художника считается Процессия островитян Лечю (1836).
Хиросигэ умер в 1858 году в Эдо, во время эпидемии холеры.
Работы Хиросигэ, особенно его серии 53 станции дороги Токайдо (1833—1834) и 100 видов Эдо (1856—1858) оказали большое влияние на французских импрессионистов, в частности, на Моне и Билибина. Ван Гог сделал копии двух картин из цикла 100 известных видов Эдо.
Еще несколько работ великого мастера.
вторник, 06 сентября 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
«Всесильный богдыхан много видел при своём дворе людей ловких, людей хитрых, и ему захотелось увидеть счастливых людей.
«Я — солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины!» — сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников. Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
— Сколько их, однако! — сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру:
— Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
— Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живёт со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
— Да будет ему радость! — сказал богдыхан. — Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
— Он умрёт от счастья! — воскликнул главный обер-церемониймейстер.
— Будем надеяться, что этого не случится! — улыбнулся добрый богдыхан. — Иди и исполни мою волю.
— Ну, что? — спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
— Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! — простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. — Твоё милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
— И что же Тун-Ли?
— Он казался помешанным от радости. Никогда ещё мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, — как всё, чего мы ждём. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, — и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далёкий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Ещё издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
«Неужели они так громко ликуют?» — удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
— Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! — кричал Тун-Ли. — Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
— Мы живём триста лун мужем и женой! — со слезами отвечала жена Тун-Ли. — И я никогда ещё не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
— Да, но мы не должны были представляться богдыхану! — с бешенством отвечал Тун-Ли. — Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придётся сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот ещё отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
— Отец! — рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. — Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
— Да! Но нога в два пальца длиною! — с отчаянием восклицал Тун-Ли. — Я уверен, что богдыхан умрёт от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
— Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! — плакала бедняжка Му-Сян. — Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
— Будь проклято твоё уродство, когда надо представляться богдыхану! — закричал вне себя Тун-Ли.
В эту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошёл ростовщик.
— Ну, что же, Тун-Ли? — спросил он. — Обдумал ты мои условия?
— Но мы умрём с голода, если примем твои условия! — прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
— Как хочешь! — пожал плечами ростовщик. — Но помни, что время идёт. Если ты будешь медлить, мы не успеем сделать ни синего шёлкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
— Хорошо, я согласен… согласен… — пробормотал Тун-Ли.
— Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе всё это, а ты в каждую новую луну отдаёшь мне три четверти своего жалованья.
— Но мы умрём с голоду! — воскликнул Тун-Ли, всплёскивая руками. — Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
— Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
— Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, — стоял на своём ростовщик, — последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
— Хорошо, делай!
— О, небо! — прошептал богдыхан, и слёзы полились из его глаз.
— Не смей мне говорить этого! — закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростёрся пред ним ниц и назвал его «всесильным».
— Не смей мне лгать! — со слезами закричал богдыхан. — Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал: «Я — солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!»»
«Я — солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины!» — сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников. Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
— Сколько их, однако! — сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру:
— Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
— Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живёт со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
— Да будет ему радость! — сказал богдыхан. — Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
— Он умрёт от счастья! — воскликнул главный обер-церемониймейстер.
— Будем надеяться, что этого не случится! — улыбнулся добрый богдыхан. — Иди и исполни мою волю.
— Ну, что? — спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
— Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! — простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. — Твоё милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
— И что же Тун-Ли?
— Он казался помешанным от радости. Никогда ещё мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, — как всё, чего мы ждём. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, — и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далёкий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Ещё издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
«Неужели они так громко ликуют?» — удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
— Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! — кричал Тун-Ли. — Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
— Мы живём триста лун мужем и женой! — со слезами отвечала жена Тун-Ли. — И я никогда ещё не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
— Да, но мы не должны были представляться богдыхану! — с бешенством отвечал Тун-Ли. — Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придётся сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот ещё отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
— Отец! — рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. — Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
— Да! Но нога в два пальца длиною! — с отчаянием восклицал Тун-Ли. — Я уверен, что богдыхан умрёт от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
— Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! — плакала бедняжка Му-Сян. — Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
— Будь проклято твоё уродство, когда надо представляться богдыхану! — закричал вне себя Тун-Ли.
В эту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошёл ростовщик.
— Ну, что же, Тун-Ли? — спросил он. — Обдумал ты мои условия?
— Но мы умрём с голода, если примем твои условия! — прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
— Как хочешь! — пожал плечами ростовщик. — Но помни, что время идёт. Если ты будешь медлить, мы не успеем сделать ни синего шёлкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
— Хорошо, я согласен… согласен… — пробормотал Тун-Ли.
— Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе всё это, а ты в каждую новую луну отдаёшь мне три четверти своего жалованья.
— Но мы умрём с голоду! — воскликнул Тун-Ли, всплёскивая руками. — Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
— Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
— Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, — стоял на своём ростовщик, — последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
— Хорошо, делай!
— О, небо! — прошептал богдыхан, и слёзы полились из его глаз.
— Не смей мне говорить этого! — закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростёрся пред ним ниц и назвал его «всесильным».
— Не смей мне лгать! — со слезами закричал богдыхан. — Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал: «Я — солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!»»
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Добро пожаловать, Брошенная кукла!
Рад, что ты заглянула ко мне на огонек. Надеюсь мы найдем тему для беседы.
Charles Moreau (French, born 1830) "The doll"
Рад, что ты заглянула ко мне на огонек. Надеюсь мы найдем тему для беседы.
Charles Moreau (French, born 1830) "The doll"
суббота, 03 сентября 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Я никогда раньше не боялся грозы...
Но сегодня я вздрагиваю от каждого раската грома...
От каждой ярко-белой вспышки молнии...
Но сегодня я вздрагиваю от каждого раската грома...
От каждой ярко-белой вспышки молнии...
среда, 27 апреля 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Мое сердце пылает как огонь
Сен [Сйон] Саку, первый дзенский учитель в Америке, говорил:"Мое сердце пылает: как огонь, глаза холодны, как мертвый пепел." Он создал правила, которые выполнял всю свою жизнь.
Вот они:
Утром перед одеванием воскури ладан и медитируй.
Ложись спать в определнный час.
Принимай пищу через определенные интервалы.
Ешь умеренно и никогда не досыта.
Будь наедине с собой таким же, как при гостях.
Будь при гостях таким же, как наедине с собой.
Слеи за тем, что говоришь, и все, что сказал, выполняй.
Если приходит благоприятный случай, не позволяй ему пройти мимо; кроме того, прежде, чем действовать, дважды подумай.
Hе сожалей о прошлом. Смотри в будущее.
Пусть у тебя будет бесстрашие героя и любящее сердце ребенка.
Оставшись один для сна, спи, как будто это твой последний сон.
Просыпаясь, сразу же оставляй свою постель, как будто ты оставляешь пару старых ботинок.
Сен [Сйон] Саку, первый дзенский учитель в Америке, говорил:"Мое сердце пылает: как огонь, глаза холодны, как мертвый пепел." Он создал правила, которые выполнял всю свою жизнь.
Вот они:
Утром перед одеванием воскури ладан и медитируй.
Ложись спать в определнный час.
Принимай пищу через определенные интервалы.
Ешь умеренно и никогда не досыта.
Будь наедине с собой таким же, как при гостях.
Будь при гостях таким же, как наедине с собой.
Слеи за тем, что говоришь, и все, что сказал, выполняй.
Если приходит благоприятный случай, не позволяй ему пройти мимо; кроме того, прежде, чем действовать, дважды подумай.
Hе сожалей о прошлом. Смотри в будущее.
Пусть у тебя будет бесстрашие героя и любящее сердце ребенка.
Оставшись один для сна, спи, как будто это твой последний сон.
Просыпаясь, сразу же оставляй свою постель, как будто ты оставляешь пару старых ботинок.
пятница, 22 апреля 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Оно Бакуфу родился в 1888 году в Токио, умер в 1976 году. Был почетным членом Академии изящных искусств префектуры Хего.
Широкую известность принесла этому мастеру, тонко чувствующему красоту природы, серия гравюр по дереву «Собрание картин известных японских рыб». Даже по немногим работам, радующим глаз своей утонченной изысканностью, можно судить об оригинальной технике этих произведений искусства.
Стиль Оно Бакуфу не вписывается ни в одно из двух основных направлений производства гравюр по дереву «Shin hanga” и “Sosaku hanga”, существовавших в Японии в первой половине XX века. Его можно охарактеризовать как «потерянный во времени и пространстве». Под руководством художника умелые резчики по дереву и печатники трудились над эстампами, используя картины и эскизы, посвященные жизни рыб.
Издателем Оно Бакуфу, как правило, был Ханга-Ин из Киото. Киотские издатели не практиковали ориентированный на экспорт стиль токийских издателей (один из ведущих Ватанабэ Шозабуро). Их стиль более консервативен с небольшой примесью модернизма.
Отличительной особенностью гравюр Оно Бакуфу является их «эфирное» качество. При беглом взгляде гравюры можно принять за акварель. Эти изображения не являются графикой в обычном смысле, им присуще высокое качество форм. Техника создания гравюр по дереву непроста, довести же ее до такого уровня мастерства — настоящее искусство. Исключительное внимание к деталям, грамотное использование традиционного японского метода печати «уние-э», что означает «плавающий мир искусства», кропотливая ручная работа с использованием слюды... Художник рисует изображение на японской бумаге, которая затем приклеивается лицевой стороной вниз на вишневую доску (так называемый ключевой блок). Для нанесения на ключевой блок различных цветов изготавливаются небольшие дополнительные деревянные блоки. На каждый из таких блоков наносится определенный цвет посредством пропитанной тушью специальной бумаги, а на ключевом блоке вырезается соответствующий фрагмент эскиза. Этот трудоемкий и длительный процесс повторяется от 150 до 200 раз. Таким образом на ключевой блок наносится фрагмент за фрагментом эскиза, происходит последовательное наложение цветов. В результате получается один эстамп. Все это делает каждую гравюру похожей на картину.
Несомненно, Оно Бакуфу обладал цепкой зрительной памятью и наблюдательностью. Ведь его эскизы рождались после погружений на десятиметровую глубину в подводный мир. Здесь, в маленькой подводной лодке, он любовался многочисленными рыбами, дефилирующими в луче света.
Еще работы Мастера.
Широкую известность принесла этому мастеру, тонко чувствующему красоту природы, серия гравюр по дереву «Собрание картин известных японских рыб». Даже по немногим работам, радующим глаз своей утонченной изысканностью, можно судить об оригинальной технике этих произведений искусства.
Стиль Оно Бакуфу не вписывается ни в одно из двух основных направлений производства гравюр по дереву «Shin hanga” и “Sosaku hanga”, существовавших в Японии в первой половине XX века. Его можно охарактеризовать как «потерянный во времени и пространстве». Под руководством художника умелые резчики по дереву и печатники трудились над эстампами, используя картины и эскизы, посвященные жизни рыб.
Издателем Оно Бакуфу, как правило, был Ханга-Ин из Киото. Киотские издатели не практиковали ориентированный на экспорт стиль токийских издателей (один из ведущих Ватанабэ Шозабуро). Их стиль более консервативен с небольшой примесью модернизма.
Отличительной особенностью гравюр Оно Бакуфу является их «эфирное» качество. При беглом взгляде гравюры можно принять за акварель. Эти изображения не являются графикой в обычном смысле, им присуще высокое качество форм. Техника создания гравюр по дереву непроста, довести же ее до такого уровня мастерства — настоящее искусство. Исключительное внимание к деталям, грамотное использование традиционного японского метода печати «уние-э», что означает «плавающий мир искусства», кропотливая ручная работа с использованием слюды... Художник рисует изображение на японской бумаге, которая затем приклеивается лицевой стороной вниз на вишневую доску (так называемый ключевой блок). Для нанесения на ключевой блок различных цветов изготавливаются небольшие дополнительные деревянные блоки. На каждый из таких блоков наносится определенный цвет посредством пропитанной тушью специальной бумаги, а на ключевом блоке вырезается соответствующий фрагмент эскиза. Этот трудоемкий и длительный процесс повторяется от 150 до 200 раз. Таким образом на ключевой блок наносится фрагмент за фрагментом эскиза, происходит последовательное наложение цветов. В результате получается один эстамп. Все это делает каждую гравюру похожей на картину.
Несомненно, Оно Бакуфу обладал цепкой зрительной памятью и наблюдательностью. Ведь его эскизы рождались после погружений на десятиметровую глубину в подводный мир. Здесь, в маленькой подводной лодке, он любовался многочисленными рыбами, дефилирующими в луче света.
Еще работы Мастера.
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
воскресенье, 17 апреля 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
четверг, 14 апреля 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Не сдерживай слезы, звезда-печаль.
Забыты во мраке бокалы из бронзы.
Молиться не нужно, найти причал
Теперь в твоей власти, а мне уже поздно.
Не ты ли молчала, звезда-печаль,
Над телом моим, распростертым у храма?
Не ты ли молчала, а я кричал,
Бросая надежды к ногам Авраама?
Забудь мое имя, звезда-печаль,
Я меч свой поднял, повинуясь сомненьям.
Достиг я предела. Конца начал.
Душе моей больше не будет прощенья.
Забыты во мраке бокалы из бронзы.
Молиться не нужно, найти причал
Теперь в твоей власти, а мне уже поздно.
Не ты ли молчала, звезда-печаль,
Над телом моим, распростертым у храма?
Не ты ли молчала, а я кричал,
Бросая надежды к ногам Авраама?
Забудь мое имя, звезда-печаль,
Я меч свой поднял, повинуясь сомненьям.
Достиг я предела. Конца начал.
Душе моей больше не будет прощенья.
суббота, 26 февраля 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Больно...........
вторник, 04 января 2011
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Мир не меняется по щелчку пальцев.
И я не могу в одночасье изменить то, что есть.
То, что происходит со мной.
Небо, а как бы хотелось, чтобы проснувшись завтра, я нашел все изменившимся.
Таким, каким я бы хотел все видеть.
Такое малодушное и глупое желание.
Многих сил мне стоят перемены в моей жизни.
Наверное потому что я слаб. Как ни стыдно это признавать.
Нет сил сказать ей, что отпускаю, потому что нет сил отпустить.
До слез обидно сознавать это.
До слез обидно, когда в голове есть четкий план действий, при встрече с ней превращающийся в дым...
И что это такое, как не эгоизм? Я не могу просто так взять и отказаться от всего, что было между нами.
Хотя бы и ничего не было.
Я люблю ее, но даже сказать ей это сейчас не могу, потому что боюсь снова услышать то, что услышал в последний раз в ответ. И кто я после этого? Жалкий трус.
Прости меня, моя Королева, твой рыцарь поддался чувствам.
Ушедший год оставил болезненный след в душе, но я сам приложил к этому руку. И винить некого, кроме себя самого.
И тяжелая рана добила мои нервы.
Мне стоит снова уйти в закат на поиски Повелителя Дождя.
Менестрель Ветра умер во мне.
Я вернусь, когда смогу воскресить его.
И я не могу в одночасье изменить то, что есть.
То, что происходит со мной.
Небо, а как бы хотелось, чтобы проснувшись завтра, я нашел все изменившимся.
Таким, каким я бы хотел все видеть.
Такое малодушное и глупое желание.
Многих сил мне стоят перемены в моей жизни.
Наверное потому что я слаб. Как ни стыдно это признавать.
Нет сил сказать ей, что отпускаю, потому что нет сил отпустить.
До слез обидно сознавать это.
До слез обидно, когда в голове есть четкий план действий, при встрече с ней превращающийся в дым...
И что это такое, как не эгоизм? Я не могу просто так взять и отказаться от всего, что было между нами.
Хотя бы и ничего не было.
Я люблю ее, но даже сказать ей это сейчас не могу, потому что боюсь снова услышать то, что услышал в последний раз в ответ. И кто я после этого? Жалкий трус.
Прости меня, моя Королева, твой рыцарь поддался чувствам.
Ушедший год оставил болезненный след в душе, но я сам приложил к этому руку. И винить некого, кроме себя самого.
И тяжелая рана добила мои нервы.
Мне стоит снова уйти в закат на поиски Повелителя Дождя.
Менестрель Ветра умер во мне.
Я вернусь, когда смогу воскресить его.
среда, 29 декабря 2010
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
С наступающим Новым Годом всех.
пятница, 10 декабря 2010
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Йеннифэр
Я скажу так. Все в твоих руках. Древняя притча гласит:
Бог слепил человека из глины, и остался у него неиспользованный кусок.
— Что ещё слепить тебе? — спросил Бог.
— Слепи мне счастье, — попросил человек.
Ничего не ответил Бог, и только положил человеку в ладонь оставшийся кусочек глины.
Все в твоих руках. А мы, я и твои друзья и близкие, всегда будем рядом, чтобы, если что, помочь, поддержать и подставить плечо.
С Днем Рождения!
Вот тебе моя рука.
Я скажу так. Все в твоих руках. Древняя притча гласит:
Бог слепил человека из глины, и остался у него неиспользованный кусок.
— Что ещё слепить тебе? — спросил Бог.
— Слепи мне счастье, — попросил человек.
Ничего не ответил Бог, и только положил человеку в ладонь оставшийся кусочек глины.
Все в твоих руках. А мы, я и твои друзья и близкие, всегда будем рядом, чтобы, если что, помочь, поддержать и подставить плечо.
С Днем Рождения!
Вот тебе моя рука.
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Одного художника император попросил написать Гималаи на стенах его дворца. Художник был Мастером дзэн; он сказал, что ему нужно для этого три года жить в Гималаях. Император спросил:
— Это займёт у тебя три года?
Художник ответил:
— Я прошу минимум времени, потому что, пока я не стану частью Гималаев, я не смогу написать их. Мне нужно пойти туда и раствориться в них.
По прошествии трёх лет он вернулся и расписал стену в три дня. Император пришёл посмотреть. Это было чудо! Он никогда не видел такие прекрасные горы. Даже настоящие Гималаи были немного бледнее в сравнении с ними. Он долго стоял и любовался, а потом заметил:
— Здесь я вижу тропинку, куда она ведет?
Художник ответил:
— Мы можем пойти посмотреть.
Они пошли и больше не вернулись.
— Это займёт у тебя три года?
Художник ответил:
— Я прошу минимум времени, потому что, пока я не стану частью Гималаев, я не смогу написать их. Мне нужно пойти туда и раствориться в них.
По прошествии трёх лет он вернулся и расписал стену в три дня. Император пришёл посмотреть. Это было чудо! Он никогда не видел такие прекрасные горы. Даже настоящие Гималаи были немного бледнее в сравнении с ними. Он долго стоял и любовался, а потом заметил:
— Здесь я вижу тропинку, куда она ведет?
Художник ответил:
— Мы можем пойти посмотреть.
Они пошли и больше не вернулись.
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Когда-то давно услышал эту песню и она запала мне в душу.
Каждый выбирает для себя
Музыка Виктора Берковского
Стихи Юрия Левитанского
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираем тоже - как умеем.
Ни к кому претензий не имеем.
Каждый выбирает для себя!
Каждый выбирает для себя
Музыка Виктора Берковского
Стихи Юрия Левитанского
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку -
Каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
Слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе.
Щит и латы, посох и заплаты,
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираем тоже - как умеем.
Ни к кому претензий не имеем.
Каждый выбирает для себя!
вторник, 21 сентября 2010
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Ой, а что это так в груди клокочет?....
Прямо таки бурлит и пытается вырваться наружу во всей своей безобразности.
Ох, давно такого не было.
Пара слов - и - вот странно, с чего бы вдруг - я каменею.
О да, я даже могу сказать, что я злюсь.
Только это все внутри, пульсирует, жжется, пытается прогрызть плоть и вылезти на свет...
И наверно, просто в силу привычки и может быть принципа - я опять молчу.
Потому что я окаменел.
И хоть мысль о том, что я сейчас даже сам себе тупого каменного истукана напоминаю слегка пугает - я ничего не могу с этим поделать.
Я так давно смирился со змеей, которая будет снова и снова кусать меня, потому что она в моей груди живет....
И черт бы побрал это воспитание.
Как же хочется разбить эту каменную скорлупу и все свои чувства показать.
Хоть раз.
И уйти на запад.
Потому что после этого будет больше некуда идти.
Прямо таки бурлит и пытается вырваться наружу во всей своей безобразности.
Ох, давно такого не было.
Пара слов - и - вот странно, с чего бы вдруг - я каменею.
О да, я даже могу сказать, что я злюсь.
Только это все внутри, пульсирует, жжется, пытается прогрызть плоть и вылезти на свет...
И наверно, просто в силу привычки и может быть принципа - я опять молчу.
Потому что я окаменел.
И хоть мысль о том, что я сейчас даже сам себе тупого каменного истукана напоминаю слегка пугает - я ничего не могу с этим поделать.
Я так давно смирился со змеей, которая будет снова и снова кусать меня, потому что она в моей груди живет....
И черт бы побрал это воспитание.
Как же хочется разбить эту каменную скорлупу и все свои чувства показать.
Хоть раз.
И уйти на запад.
Потому что после этого будет больше некуда идти.
воскресенье, 08 августа 2010
Самая великая вещь на свете - это владеть собой. (с)
Укройте его покрывалом,
как лучшего из коней укрывают от сглаза,
как укрывают в футляре свиток,
или как меч укрывают в ножны,
ибо злы глаза непонимающих,
и грязные души грязное видят
и причинят ему зло и беду и бесчестье…
Всегда, всегда, сколько бы ни прошло лет, всегда ты будешь стоять у края, не видя меня и не зная, здесь ли я, только надеясь на это, и ветер будет ловить твой плащ и тянуть тебя в пропасть, а я всегда буду смотреть на тебя и взглядом поддерживать тебя на краю, и не оторву взгляда, и ты не уйдешь от края. Что бы с нами ни случилось, что бы между нами ни встало, здесь, разлученные, мы будем вместе.
Что от тебя осталось,
похитивший мое сердце?
Высокий огонь взвихрился,
как полы плаща путника,
так внезапно повернувшего вспять.
Где я тебя увижу?
Возлюбленный пламени,
где бы оно ни пылало,
в пламени ты пылаешь,
похитивший мое сердце,
напоивший его огнем.
Пламени всплеск,
шелк золотой, сиянье —
вот где тебя я увижу.
Что от тебя осталось,
если так огонь ревнив,
и после его объятий
никто тебя не видел,
и не знают, какой дорогой ушел ты,
и какой вернешься,
так что некому вслед
махнуть рукою.
Где мне искать тебя,
у каких ворот встречать,
в сторону какую посылать гонцов…
Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение — и то, эту вечно немую тьму — и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет — здесь, более здесь, чем я.
Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.
Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.
Я знал, что источник звука существует. Здесь, где я не могу его слышать издалека. Когда я был дальше, я слышал его так же ясно, как мать и во сне слышит дыхание своего дитяти. Здесь же я не мог, пока не приближусь. В сердце роза. Я знал, что мне не будет покоя, пока я не найду ее.
Я стоял в темноте, стиснув кулаки. Что-то остро ткнулось мне в левую ладонь. Так, должно быть, клюет скорлупу изнутри птенец. Так толкается в землю упорный росток. Ткнулось и затаилось. И еще, и еще раз — остро, и жадно, и отважно. В такт ударам сердца.
Я раскрыл ладонь, поднеся к глазам. Что-то ужалило меня в самую середину ладони. Осветив вздрагивающие пальцы, заплясал язычок пламени.
Я зажмурился. Я не помнил боли. Я помнил, что она была.
Огонь.
Я знал, что тот костер давно угас, и зола остыла, и ветер развеял ее. Но там, где я был до сих пор, времени нет. И страх был столь же далек от меня, сколь неотступен. Всю вечность.
А здесь я помнил о нем, как о боли, что он был.
Огонь.
Яснее я помнил звук, исчезнувший, едва появился я. Я знал этот голос, как свой, я управлялся с ним едва ли не лучше, чем со своим. Гортань знает усталость, но не дарна, рожденная петь — и ни для чего более.
Где-то она пела — В сердце роза. Я должен был ее найти.
как лучшего из коней укрывают от сглаза,
как укрывают в футляре свиток,
или как меч укрывают в ножны,
ибо злы глаза непонимающих,
и грязные души грязное видят
и причинят ему зло и беду и бесчестье…
Всегда, всегда, сколько бы ни прошло лет, всегда ты будешь стоять у края, не видя меня и не зная, здесь ли я, только надеясь на это, и ветер будет ловить твой плащ и тянуть тебя в пропасть, а я всегда буду смотреть на тебя и взглядом поддерживать тебя на краю, и не оторву взгляда, и ты не уйдешь от края. Что бы с нами ни случилось, что бы между нами ни встало, здесь, разлученные, мы будем вместе.
Что от тебя осталось,
похитивший мое сердце?
Высокий огонь взвихрился,
как полы плаща путника,
так внезапно повернувшего вспять.
Где я тебя увижу?
Возлюбленный пламени,
где бы оно ни пылало,
в пламени ты пылаешь,
похитивший мое сердце,
напоивший его огнем.
Пламени всплеск,
шелк золотой, сиянье —
вот где тебя я увижу.
Что от тебя осталось,
если так огонь ревнив,
и после его объятий
никто тебя не видел,
и не знают, какой дорогой ушел ты,
и какой вернешься,
так что некому вслед
махнуть рукою.
Где мне искать тебя,
у каких ворот встречать,
в сторону какую посылать гонцов…
Я стоял, прислушиваясь, в темноте. Не более чем один удар сердца разделял это мгновение — и то, эту вечно немую тьму — и звук, еще звенящий тайно и неуловимо где-то там, там, нет — здесь, более здесь, чем я.
Не могло быть между ними более одного удара моего сердца, ибо это и был первый удар моего сердца.
Но едва сердце отозвалось, звук пропал. Не угас, как угасают отголоски, когда струна дрогнет в последний раз, а исчез так просто и необратимо, будто его и не было никогда, но в то же время он и исчезнуть мог, только быв. Он должен был звучать, чтобы отозвалось мое сердце, которого не было, но едва оно стало, он перестал. Я не могу объяснить иначе.
Я знал, что источник звука существует. Здесь, где я не могу его слышать издалека. Когда я был дальше, я слышал его так же ясно, как мать и во сне слышит дыхание своего дитяти. Здесь же я не мог, пока не приближусь. В сердце роза. Я знал, что мне не будет покоя, пока я не найду ее.
Я стоял в темноте, стиснув кулаки. Что-то остро ткнулось мне в левую ладонь. Так, должно быть, клюет скорлупу изнутри птенец. Так толкается в землю упорный росток. Ткнулось и затаилось. И еще, и еще раз — остро, и жадно, и отважно. В такт ударам сердца.
Я раскрыл ладонь, поднеся к глазам. Что-то ужалило меня в самую середину ладони. Осветив вздрагивающие пальцы, заплясал язычок пламени.
Я зажмурился. Я не помнил боли. Я помнил, что она была.
Огонь.
Я знал, что тот костер давно угас, и зола остыла, и ветер развеял ее. Но там, где я был до сих пор, времени нет. И страх был столь же далек от меня, сколь неотступен. Всю вечность.
А здесь я помнил о нем, как о боли, что он был.
Огонь.
Яснее я помнил звук, исчезнувший, едва появился я. Я знал этот голос, как свой, я управлялся с ним едва ли не лучше, чем со своим. Гортань знает усталость, но не дарна, рожденная петь — и ни для чего более.
Где-то она пела — В сердце роза. Я должен был ее найти.
(с) Алекс Гарридо - Акамие